Солнце над головой – палящее. Трудно даже найти его, потому что глаза слепит от всего выгоревшего белого неба. Воздух сухой и колючий, оцарапывает лицо песком. Обжигает лёгкие похлеще сигаретного дыма. Когда капли пота на лбу набухают, они мерзко соскальзывают вниз. Лицо, руки, одежда – липкая приманка для песка. Грязи так много, что хочется содрать с себя кожу. СЛИШКОМ много грязи. Джеймса это беспокоит больше, чем простреленное бедро.
Если станешь убеждать себя, что боли нет, то вскоре подохнешь от страха. Тебя будет так трясти, что ритм сердцебиения станет единым шумом, пока не взорвётся. БАМ – и ты уже не услышишь тишины. Боль есть. Если прочувствовать её целиком, пропустить по всему телу, то только тогда перестанешь бояться. Будучи просто человеком, ты неуязвим, если не боишься боли. Джеймс понял это рано – ещё в детстве. Спасибо ублюдку-отчиму. Наверное, стоило поблагодарить его за то, что Джеймс стал таким, но тот уже помер.
Кровь всё ещё сочится из раны, она никак не может остановиться, потому что Мориарти продолжает идти. Остаётся ещё несколько метров, и Джеймс душит этой дикой болью подступающий к горлу тошнотворный припадок. Его колотит. Одна вспышка, и он голыми руками порвёт первого, кто ему встретится. Он совершенно чокнутый сейчас, больной, ОДЕРЖИМЫЙ.
Когда Джеймс узнал, что на него зявит свои щупальца чёртовы МИ-6, он очень разозлился. По его просчётам время ещё не пришло. Оказалось, что этим кретинам кто-то доносит отсюда, из Кандагара. Кто-то из англичан. Точки сошлись в довольно интересном месте. В госпитале Пятого Нортумберлендского Стрелкового полка. Без особого разбора снести на хрен всё здание вместе с его содержимым – может быть, было бы правильным решением. Кто-нибудь другой обязательно бы так поступил. Но Джеймс не мог просто так доставить жалкому докторишке удовольствие греться на солнышке в раю. Если и уничтожать кого-то, то только долго и мучительно. А иначе в чём смысл? Посреди этого песочного ада смерть – не наказание, а лишь обыденность.
- Эй, парень, давай мы тебе поможем! – два курящих у входа солдата срываются навстречу к Джеймсу. Он вскидывает голову и наотмашь ударяет своим демоническим взглядом, остужая их пыл.
- Позовите врача, - говорит одним хрипом, в горло тоже набился песок. Мориарти заходит внутрь и шипит, под рассеянными взглядами солдат сползает вниз по стене. На нём истрёпанная форма английского рядового.
- Доктор Уотсон! – эти двое и ещё горстка собравшихся стоят над ним, словно над диковинным зверем, утыканным иголками. – Доктор Уотсон, здесь раненный!
Капитан Джон Хэмиш Уотсон. В глазах Мориарти мелькает кровожадный блеск. Начинается игра. Щёлк! – и Мориарти поднимает взгляд, рассеянный, испуганный, и окружающие его солдаты расслабленно выдыхают: показалось.
- Пом-могите мне, д-доктор, - дрожащим голосом выдыхает Джеймс, глядя в синие глаза.

Джеймс всё смотрит в глаза доктора. Смотрит и смотрит. Будто в них можно найти ответы. Он замечает, что радужка не синяя, как ему показалось вначале, а серо-голубая. Мориарти видел страх в глазах. Видел ужас и боль. Здесь только так. Иногда встречаются непонимание или пустота. Но чаще всего – ярость. В глазах же доктора Уотсона – только какая-то тягучая вселенская тоска. Будто он спустился с Небес и думает: что же вы такое творите, люди? Надо сказать, это чувство чертовски неприятно Джиму. Какое-то оно правильным что ли. Слишком правильным. Джеймс не любит крайностей. И до скрежета зубов не любил ангелов.
Эта мысль ещё какое-то время держит его в сознании. Как и эти глаза. Джеймсу они до тошноты противны. А потом спасительная боль ускользает от него, и связь с реальностью теряется, как бы он за неё ни цеплялся. Веки тяжелеют, и Мориарти падает в небытие.
Ему снится тёмный узкий коридор, утыканный колючими ветками терновника. Он царапает ладони, лицо. Задевает и рвёт одежду. А Джеймс всё идёт вперёд, потому что там вдали между ветками пробиваются лучи света. Он ломает терновник, и на колючках остаются капли алой крови. И когда до выхода на свет остаются лишь толики секунд, боль становится настолько ощутимой, что Джеймс просыпается.
Боль не уходит. Только перемещается в ногу. Всё же выстрел был рассчитан на то, чтобы её сохранить. Над головой – грязно-серый потолок палаты. Пальцы прощупывают грубую ткань простыни. Интересно, сколько солдат уже на ней подохло? Мориарти кривится – мерзкое место.
Он упирается в ладони и садится. Чувство такое, будто ногу скрутили спиралью и подвязали раскалённой проволокой. Мило. Джеймс несколько раз тяжело моргает. Спускает обе ноги на пол. Но окунается ступнями не в спасительную прохладу, а лишь в шершавую пыль. Следующую войну нужно будет устроить в месте без грёбаного песка.
В углу койки лежит комплект неопределимого цвета больничных тряпок, и приходится всё это надеть, хотя оно оказывается велико и неуютно. Солдат на другой койке смеётся, мол, гляди, какой смелый, уже бегать собрался. Он даже подбегает, когда Мориарти и в самом деле встаёт и, пошатнувшись, падает обратно.
- Эй, ты чего? – говорит. – Рано тебе ещё ходить.
- В туалет хочу, - рычит Джеймс, но тут же натягивает на лицо глупую улыбку. – Кстати, где он тут?
Тот что-то шутит про судно под кроватью, но потом всё-таки рассказывает, куда идти и суёт в руку костыль. Мориарти с мылом выскабливает в раковине руки и лицо, старается хоть немного смыть с себя эту липкую дрянь. Он бесконечно долго возится, намылившись, кажется, раз двадцать.
Потом выбирается обратно в коридор, криво опираясь на костыль и волоча ногу за собой. И сталкивается взглядом с серо-голубыми глазами. Прямо здесь и сейчас вырезал бы их к чёрту. Было бы чем.
- А, док! Я вас узнал, - улыбается, как дурачок, обнажая зубы. – У вас не найдётся немного морфия? У меня такое чувство, что вы мне её по кускам склеили и забинтовали, чтоб обратно не развалилась, - и он гладит больную ногу раскрытой ладонью, растопырив пальцы.

Глаза неусыпно следят за каждым движением доктора. Человек кажется простым настолько, что можно счесть каждую его мысль по движению зрачков. Он даже не начинает фразу со слов «какого хрена…», он говорит «я бы не советовал…». Никто так не говорит. Здесь людей кромсают на куски, и нет никакого места церемониям. Ты либо убиваешь, либо спасаешь. Есть только жизнь и смерть. И есть странный доктор Уотсон, который будто бы видит что-то ещё. Сострадание? Жалость? Паршивые качества для военного врача. Придуши его Мориарти прямо здесь и сейчас, кто станет страдать?
Джеймс опирается на его плечо и идёт, искусственно щурясь от боли. От доктора пахнет каким-то травяным сбором вроде ромашковых лепестков. Пахнет книгой, которую он только что читал. Пахнет песком и пылью.
Джеймс щурится, глядя в спину доктора, пока тот моет руки. Его хотят вышвырнуть отсюда. Поэтому вопрос оказывается предсказуемым. Добрый доктор решил сначала послушать, что ему наврут. Готов обманываться, только бы не терять веру в добро и людей. Только нет никакого добра. И люди уже давно превратились в жалких существ.
Мориарти едва уловимо кивает.
- Моё имя Джим, - и губы его подрагивают в неловкой, извиняющейся полуулыбке. Распахнутые глаза смотрят на приближающегося с обезболивающим доктора, ресницы вздрагивают и приопускаются. – Я помню лицо, - он сглатывает слюну и снова начинает потирать больную ногу. – Совсем близко. Равнодушное лицо. У него светлые глаза, светло-карие, и холодный взгляд…
Джеймс жмурится, потом всхлипывает и рвано выдыхает воздух.
- Он хотел, чтобы меня не опознали. Чтобы отправили обратно с позором. Этот человек… - голос Джеймса ломается. – Ведь совершенно невозможно точно вычислить, кто свой, а кто чужой, а что если я укажу на не того?! – вдруг выкрикивает он и распахивает глаза. – Что если по моей вине умрёт невинный?
Джеймс поднимает взгляд к серо-голубым глазам и лихорадочно хватает доктора за руку, дергает на себя и держит цепко. Он быстро шепчет почти у самого лица Уотсона.
- Они хотели, чтобы я шпионил, доктор, а разве я могу, разве могу среди своих, если вдруг я передам что-то не то, разве они будут разбираться, ведь можно же что-то не так понять, а человек пострадает, я не хочу этого, понимаете, но никто мне не поверит, здесь никто не поверит, потому что они не хотели, чтобы мне поверили, потому что они хорошо работают, понимаете, доктор, они знают, что делать. Вы мне поверите, доктор? Я знаю, вы хороший человек, вы поверите мне?
По щеке соскальзывает то ли капля пота, то ли слеза. И Джеймс выпускает тёплую руку из своей.
- Сделайте мне укол, доктор, очень больно, - он тяжело дышит, опуская взгляд.

Джеймс недовольно кривится – не от укола, а от того что тот забирает спасительную, отрезвляющую боль. Как будто выбывает опору из-под ног. Но иначе здесь нельзя. Он должен быть как все. И эта пытка хуже любой другой.
Он берёт свой костыль, а между пальцами переминаются мятные леденцы, и становится до судорожной дрожи любопытно, может ли хоть что-то переломить этого грёбаного доктора. Наверняка, он даже не знает, куда влез. Разведка просто поставила жучок в исповедальне, куда он наведывается каждое воскресенье.
Джеймс хочется вырваться из рук солдата, он и сам как-нибудь доползёт до чёртовой палаты. Но он молчит. Он молчит и весь оставшийся день. Камни злобы и раздражения падают в живот. Безделье невыносимо. Первое время хочется ломать себе пальцы о стену. Исцарапать её ногтями. Редкие слова соседа по палате, будто наждаком, проходятся по позвоночнику. Джим мог бы забить его костылём до смерти. Он мог бы, да, и чёрт – ему этого хочется.
Но кое-что его спасает. Кое-что помогает ему сидеть недвижно среди серых стен, есть дрянную фасоль на обед, дышать песком и терпеть отупляющую беспредметность. У Мориарти появилась одержимость. Навязчивая, острая, заполнившая всю его нездоровую голову. Доктор Джон Уотсон.
Слишком простая и слишком тупая жизнь. Но он даже, мать его, не курит. Надо полагать, матушка зачала его непорочно. Но можно быть лишь бесконечным психом. Бесконечным ангелом – нет, нельзя. И Джеймс вознамерился откопать ненависть в том цветущим саду добродетели, коим являлась душа доктора.
Он с отвращением смотрит на колючий свитер, который ему приносят. Обувается, подцепляет костыль и, волоча ногу, выходит из палаты. К ночи боль снова возвращается. Она пронзает тело так, будто Джеймса всего изрешетило пулями. Мориарти предпочёл бы умереть от боли, чем от скуки. Но это вряд ли случится.  Он толкает дверь и выходит на улицу. Здесь прохладно, пожалуй. Нет духоты, от которой лёгкие кажутся полиэтиленовыми. И это хорошо.
Мориарти стискивает зубы и садится на ступеньку. Опускает ногу и вытягивает её. За спиной слышатся тихие, шелестящие шаги. И глаза Джеймса блестят в темноте.
- Доктор, это вы? – тихо спрашивает он, повернувшись полубоком.

Отредактировано James Moriarty (2015-02-05 12:51:24)

Джеймс подхватывает свой костыль и не спеша ковыляет следом за доктором. Боль заземляет его. Каждый шаг, каждый вдох сейчас осязаем. И ненависть становится  физическим ощущением, тугими нитями опутывая тело. Мориарти, стиснув зубы, садится рядом с Уотсоном. Близко, чтобы он мог говорить шёпотом, если потребуется.
Здесь нет никого, кроме них двоих, никто их не слышит и не видит. Если вырубить доктора да хоть этим же костылём, а потом придушить, его не обнаружат до утра.  Этого будет достаточно, чтобы Джеймса никогда не нашли. Да и станут ли искать – одним трупом больше, одним меньше. Можно простерилизовать простыни, но не пропитавшийся смертью воздух. Убить грёбаного доктора, и никаких проблем не будет. Убить-убить-убить.
- Мне нечего скрывать, доктор Уотсон.
Джеймс рассеянно улыбается, и его влажные глаза поблёскивают в темноте. Все окна госпиталя пусты, словно дыры в ничто, ночь сухая и беззвёздная. Даже так близко Джона почти не видно, только ощутима тёплая волна и запах ромашки.
- Я думаю, что они убьют меня всё равно. Хотя я, в общем-то, не так много могу рассказать. Но они найдут меня. Разве можно бояться смерти, доктор Уотсон, когда знаешь, что умрёшь? – он говорит это, придвинувшись чуть ближе, глухим низким голосом.
Нервные пальцы задевают руку доктора, проскальзывают по ней, словно паучьи лапки, и цепляются в плечо.
- Как бы вы поступили на моём месте, доктор? – он вдруг начинает говорить быстро и почти шёпотом. – Согласились бы шпионить среди своих? Вы бы взяли на себя ответственность за возможную ошибку? Если они сделали выбор, то кто-то умрёт обязательно, вы понимаете? Это неизбежно. Будет это предатель, или невинный, или вы, это неважно, кто-то умрёт, здесь не нужно разбираться, это война, здесь просто убивают, и вам нужно решить это сейчас, немедленно, потому что выбор уже сделан!..
Он подаётся чуть ближе, обдавая Джона волной горячего дыхания, а потом убирает руку и отворачивается. Эта игра его будоражит. Сердце неровно трепыхается в груди, и стук его отдаётся в коленках. Просто убить Джона было бы не так заманчиво.
- У меня никого нет, доктор Уотсон, - говорит он сдавленно в сторону. – Моего имени не будет в списках пропавших без вести.

Отредактировано James Moriarty (2015-02-13 22:30:37)

Джеймс не видит в темноте, но чутьё  у него чертовски хорошее. Стоит кому-то в его присутствии хоть на йоту напрячься, и он ощущает это, как хищник. Доктор не отвечает ни на один поставленный вопрос, не отвечает даже какое-нибудь «я не знаю», и это его напряжённое молчание – и есть ответ. Его простые истины довольно сомнительны. Некоторые люди мёртвыми смотрятся гораздо лучше. Другие – приносят своей смертью гораздо больше польз, чем жалкой жизнью. Мориарти проверял. Но это останется его маленькой тайной. Или нет. Он ещё не решил. Во всяком случае, спешить некуда. Неделя? Многое может произойти за неделю.
- Простите, доктор, - Джеймс сцепливает ладони и отодвигается чуть в сторону. Сидеть рядом с ним даже как-то жарко. Мориарти привык к тому, что его ладони холодные. Всегда. – Я волнуюсь. Вы думаете… я буду кому-то нужен таким… Джон? Меня даже не ранили в бою.
Он тихонько грустно смеётся. Сейчас даже не нужно слишком стараться – в темноте не видно глаз, и они по-дикому блестят.
- Среди мёртвых мне и самое место… Я мог бы притвориться, - он хмыкает. – Может быть, есть шанс, что тогда обо мне забудут. Но не очень-то верится, что секретные службы Королевы могут о ком-то забыть.
Джеймс разнимает ладони и потирает штопанную ногу она всё болит и болит. Ему в голову вдруг приходит, что это маленькое свидание с доктором обошлось ему довольно дорого. Но сердце стучит в самых висках, гоняя кровь, а ведь Мориарти уже давно его не слышал. Простой, за-у-ряд-ный докторишка с серо-голубыми глазами. Джеймс чуть прикрывает глазам и представляет, как он держит в руках электрический нож и распиливает им живого человека так, что кровь забрызгивает лицо. Забавно. И Мориарти улыбается.
- Может быть, я вернусь в Ирландию и устроюсь в каком-нибудь маленьком городке. И когда-нибудь они перестанут за мной наблюдать. Вы бывали в Ирландии, Джон? Там красиво. Я мог бы завести свою ферму. В детстве я жил на небольшой ферме.
Ага, но баран там был только один – чёртов отчим. Джеймс стискивает зубы. Тупые сентиментальные разговоры. Как люди вообще это выносят? Тошно же. Он вспоминает долговязого очкастого руководителя школьного театра. Тот не взял Джима, обозвав его слишком дёрганным. Выкуси, кретин.

Если бы не эта боль, Джеймс бы уже, наверное, зашипел, как змея, но он сидит смирно, сложив руки по бокам от себя. Ладони доктора привлекают его внимание на время. У него маленький аккуратные ладони. Пальцы, сквозь которые не раз ускользала жизнь. Когда они огрубеют, то уже никого не смогу спасти. Мориарти вспоминает руки, которые его когда-либо касались. У отчима они были грубыми, словно из гипса, и оставляли на тонкой коже уродливые следы. Руки матери всегда были холодными, может быть, у Джеймса это от неё. Но они были спокойными, почти безвольными, не оставляли ни следов, ни ощущений. У той пары шлюх, что он покупал со скуки, руки были горячими, но бесчувственными, с гадкими ногтями. Ещё Джеймса трогали в больнице врач и санитары, тупая медсестричка, но это он плохо помнил. Руки доктора будто выпадали из этого ряда. Руки, которые хотели его спасти. Слишком поздно, к сожалению.
- Двадцать один, - отвечает он на вопрос немного запоздало. – Мне двадцать один. Я только что окончил Лондонский Университет. Поэтому у меня почти нет акцента. Мне нравится изучать математику, Джон, формулы – это моя страсть.
Что ж, минутка чистой правды как бонус для доброго доктора. Ему понравится, наверное. Каждый человек врёт, и каждый хочет, чтобы ему говорили правду.
- Нравится химия и физика. Точные науки. В них нет никаких неожиданностей, всё можно просчитать. Вплоть до количества песчинок в этом… месте. Говорили, я мог бы стать учёным. Я даже начал писать диссертацию. Меня могло бы не быть здесь, - он щурится, глядя в небо, что похоже на дыру в ничто. Небо без звёзд очень похоже на смерть. – Никого могло бы не быть.
И он мог бы даже связать эти два предположения в одну причинно-следственную связь, но он, конечно, не стал бы. Джеймс был немного вычурен, ну ладно, весьма вычурен… но он не был тщеславен. Он не в кино, и он не чёртов Джокер, страдающий комплексом неполноценности. На самом деле, пакости гораздо вкуснее, когда все рвутся на части в попытках узнать: кто это сделал.
- А как вы попали на войну, Джон? Почему?
Почему всеми любимый, так называемый, Бог создал вас для войны, доктор Уотсон?

Джеймса отчего-то коробит мысль, что он мог видеть этого человека раньше. Будто кто-то проводит иголкой вдоль по руке и через лопатки – к другой. Он напрягается, чуть склонив голову в сторону, и отпускает это чувство вниз по позвоночнику. Внизу живота разливается тягучая горечь. Джеймс поворачивается и смотрит на доктора, пока тот смотрит на него. Глаз не видно, они – лишь чёрные дыры. Лёгкий всполох ветра проскальзывает между ними, задевая чуть растрёпанные волосы Мориарти. Он щурится и оглядывается вслед ветру.
Джеймс смеётся. Это получается как-то так, будто он на самом деле этого хотел. Естественно. Он вообще редко смеётся естественно.
- Вы приехали сюда, потому что вам было душно, Джон? Серьёзно?
Ох уж эти ангелы, ну сущие младенцы, невинные и трогательные, это так забавно.
- Теперь вы на войне, которая не несёт в себе никакого смысла и только сыплется в чей-то карман, и вы чувствуете себя свободнее? Вы очень интересный человек, Джон!
И он даже не врёт. В самом деле. Какая ж попалась прелесть, ну разве можно такую убить? Так и взял бы себе на опыты. И резал бы, медленно и с наслаждением резал бы душу на мелкие кусочки.
- Вы мне нравитесь.
Джеймс говорит это весело и почти звонко, и эта подскочившая интонация кажется странной и  неуместной здесь, в темноте и мертвенной тишине, а потом он встаёт, чуть скривившись. Нашаривает рукой свой костыль.
- У вас бывают… выходные? Хотелось бы увидеть вас завтра.
Он пытается пристроится к этой херовине и это начинает его раздражать. Достаточно лишь одной мелкой детали, чтобы его настроение резко изменило курс.
- Поможете мне дойти до палаты? – он беспомощно улыбается, глядя на доктора. – Кажется, мне нужно немного поспать, я устал…
И протягивает руку. Будто, если Джон возьмёт его ладонь, это как-то поможет. Разве что узнать степень установившегося на данный момент доверия.

Медсестричка поправляет свежую простынь и говорит, что всех врачей срочно увезли на юг. Джеймс улыбается ей глупо, и она верит, рассказывает ему, что там да как. Что бы о нём тут не говорили и не думали, он всё равно чарующе красив и умело играет беспомощность. Даже если и дезертир, ну вы посмотрите на него, он же ляжет в первом бою, какой от него прок. Ходит с костылём так кособоко, что медсестричка невольно улыбается и сама. Джеймс похож на ребёнка, и глаза у него соответствующие.
Он долго скрипит костяшками, запершись в туалете, а ночью от приступов злобы кусает подушку.
После обеда соседу по палате доставляют посылку. Она распечатана, и он что-то бубнит по этому поводу, а потом открывает. И всю палату наполняет пьянящий запах яблок. Мориарти срать бы хотел на шоколадки, которым радуется сосед, на колоду новеньких карт и ещё какую-то дребедень, но запах яблок его дурманит.
Сосед смеётся.
- Эй, Джим! – и бросает ему одно, завёрнутое в папиросную бумагу. На какое-то мгновение глаза у Мориарти блестят откровенно безумно. Сосед думает, что он просто не привык ещё к лишениям. Но Джеймс к ним привык ещё с самого детства. А иначе он бы уже стёр этот госпиталь с лица земли. Даёшь талибам наводку и оружие, а сам стоишь в сторонке, чтобы не заляпало, - всего-то.
Джеймс разворачивает яблоко и нюхает его, а потом целый день лежит на койке и подбрасывает его вверх.
Ближе к ночи, когда раненные солдаты собираются в одной палате, чтобы опробовать новую карточную колоду (они зовут Джима, но он говорит, что не большой любитель азартных игр), Мориарти выбирается из палаты и тихо подбирается к кабинету доктора, стараясь сильно не стучать блядским костылём.
Сонное дыхание Джона он слышит ещё из-за двери, словно хищник, и неслышно поворачивает ручку. В кабинете полумрак, но Джеймс сразу замечает изломанно-растянутую фигуру доктора, тот лежит на животе, и одна рука соскользнула вниз. Такой беззащитный сейчас, не успеет даже моргнуть, если захочешь придушить его. Мориарти опускается на пол рядом с койкой и смотрит, пожирающе смотрит на лицо Джона, будто раньше никогда его не видел из-за глаз. Разглядывает близко, обжигая своим учащённым дыханием. Если вскрыть ему сейчас спину вдоль позвоночника, найдутся ли там внутренние органы или будут одни только мотыльки?
Джеймс кладёт ладонь ему на спину и ведёт ею вверх, подминая складки рубашки, касается шеи и запускает пальцы в чуть влажные пшеничные волосы. Ненависть к такому правильному, такому красивому и доброму Джону возбуждает его почти болезненно.
- Джон… - зовёт он шёпотом почти у самого уха.
И когда синие глаза открываются, чуть подёрнув ресницами, он смотрит на них открыто и прямо и говорит:
- Я принёс вам яблоко, Джон.

Отредактировано James Moriarty (2015-04-23 07:52:15)