Знаете, с чем не получится выжить в Лабиринте? Особенно бегуну? Правильно, с самоуверенностью. Вот что-что, а она ни на грамм не облегчает жизнь. Только усложняет. Да, ты можешь быть уверен в том, что хорошо помнишь каждый поворот, расположение секций, тупиков, обходных путей, что твоих сил хватит, чтобы сделать еще один марш-бросок, но никогда, слышите, никогда даже не думайте о том, что сегодня выберитесь из лабиринта живым.
Существует закон подлости, один из главных – ты строишь глобальные планы на будущее (даже если во временных рамках длинною в сутки), уверен до самого конца, что воплотишь их в жизнь, а потом как-то так получается, что все в один прекрасный момент рушится, словно карточный домик под дуновением ветра. А ты стоишь, как мудак удивленно хлопаешь глазами и не понимаешь, как оно получилось, ведь все шло так гладко! А вот, получи смачный подзатыльник за свою самоуверенность в завтрашнем, хотя в нашем случае сегодняшнем, дне. 
Именно поэтому Минхо старался даже не думать о возвращении обратно в Глэйд, а когда подобная мысль невольно все-таки проскальзывала в голове, представлял ее как банальную установку: он просто должен, не факт, что вернется, но постараться обязан.
И откуда куратор извлек эту истину и воспоминание о существовании вышеупомянутого закона подлости, он, разумеется, не знал, просто с самого начала был уверен, что за самоуверенность Создатели по головке его не поглядят. Хотя, с другой стороны, можно было подумать и о том, что им нужны наглецы и хамы, прущие против системы, но, разве не именно они, страдающие последней стадией безумия и безграничной уверенностью в своем всемогуществе сдохли первыми? Вспомнить того же глэйдера, имя которого уже стерлось из памяти, что прыгнул в шахту лифта. Чье тело теперь выставлено напоказ в качестве предостережения? Правильно – его.
Куратор бегунов лучше кого-либо другого помнил об этом инциденте, так как именно он наглядно показывал, как не стоит себя вести. И Минхо никогда не оступался с этой широкой и качественно выложенной дорожки из желтого кирпича, что, вроде как, ежедневно выводила его из Лабиринта целым и невредимым.
Не оступался, до сегодняшнего дня, который с самого утра ничем не отличался от всех остальных.

Он бежал, сломя голову, совершенно не смотря под ноги и не различая срезанного плюща, что использовался в качестве путеводной нити на крайняк. Он и так помнил, в какой стороне находится Глэйд и сколько еще поворотов ему надо преодолеть, чтобы оказаться на поляне. Двигаться куда, впрочем, азиат не особо спешил: являясь куратором бегунов, он был ответственен не только за тех, кто выбегал в Лабиринт, но и в меньшей степени за тех, кто оставался по ту сторону. Вернуться в Глэйд сейчас, когда до закрытия Ворот оставалось больше часа, а на пятки наступал не пойми откуда взявшийся гривер, означало гробануть всех глэйдеров, так как вряд ли это восхитительное творение научной мысли остановится бы перед самыми Воротами, махнет своей лапой, больше смахивающей на клешню, с мыслью «ой, он в домике. Ну ладно. Завтра его достану». Глупость. Конечно, нет, на такую милость судьбы рассчитывать не стоило. Только на себя. 
Поэтому Минхо в который раз повернул не туда, куда хотелось бы, стараясь не обращать внимания на уже вовсю вопящий инстинкт самосохранения.
Сумасшедшее сердцебиение болезненно отдавалось в пересохшем от долгого бега горле, легкие уже отказывались порционно принимать спасительный воздух, ноги болели и норовили споткнуться о какой-нибудь камень, чтобы раз и навсегда закончить эту почти обреченную на проигрыш гонку. Еще на час таких вот изнурительных догонялок его не хватит. Максимум двадцать минут, и Минхо потеряет сознание на месте и даже не заметит этого.
И как бы это прискорбно не звучало, но у него не было и пяти минут. Стоило только завернуть за очередной угол и пробежать вперед всего несколько метров, как на спину навалилось что-то большое и придавило к земле всем своим немалым весом.
Ударом о камень из легких выбило весь воздух, но это показалось мелочью по сравнению с такой важной, вырванной из лап монстра единственной секундой, которой хватило на то, чтобы выхватить нож, кое-как перевернуться на спину и отразить атаку, которая должна была прийтись ровно в черепушку. В этот раз повезло, и его многострадальная голова осталась цела и на месте. И, было бы неплохо, если бы там она и побыла еще неопределенное количество времени.
- Отвали от меня, мразь! – прохрипел парень сквозь стиснутые от напряжения зубы, всеми силами, ногами, руками и оружием стараясь оттолкнуть гривера от себя. Тщетно. Тот своими клешнями, расставленными по обе стороны от тела бегуна, не давал вообще никаких шансов ускользнуть, а отмахаться пока не получалось. 
Но сдаваться никто не собирался. Ни Минхо, которому жуть как хотелось жить, ни гривер, который определенно собирался полакомиться сегодня человечинкой.
Последний толчок, последняя попытка перед тем, как силы окончательно покинули бегуна, и чудовище, словно по волшебству, резко оттолкнулось от земли всеми своими лапами и в темпе вальса скрылось за ближайшим поворотом, поскрипело еще какое-то время, явно удаляясь, и в итоге совсем затихло.
Азиат не верил. Не верил, в то, что все еще жив, в то, что справился с гривером. Это невозможно. Не было возможно до сегодняшнего дня.
Надо подниматься, - истерично билось в голове, - надо возвращаться, - хрен знает, сколько драгоценного времени он потратил на эту внеплановую стычку.
Собрав последние силы, Минхо, шатаясь и держась за стену, чтобы не упасть, поднялся на ноги и медленно потрусил в сторону Ворот. Отчего-то было больно. Дико больно в районе груди, ближе к сердцу. Тяжело пульсировала кровь в ушах, будто наполовину состояла из расплавленного железа. Может это просто из-за чрезвычайно высокой нагрузки на организм? Скорее всего. Однако, только у самых Ворот куратор понял, что что-то не так, что отнюдь не продолжительный бег виноват в том, что перед глазами все плывет, горло дерет, а по венам будто разливается яд, норовящий разъесть все на своем пути и вылиться через кожу.
Он почувствовал, как сначала рухнул на колени, оказавшись на безопасном пятачке, потом как его словно камнем придавило к траве, заставляя завалиться на бок, потом перевернуться на спину, на другой бок. Он попросту не знал куда себя деть, где скрыться от боли в груди и огня в легких, поэтому только и мог, что кататься по земле, прижимая ноги к себе, полагая, что станет легче хоть на секунду. Но легче не становилось. Становилось только хуже. Кажется, он даже что-то кричал, не в силах выдержать усиливающейся с каждой секундой боли. 
Сознание уплывало, стараясь отгородить куратора от мучений, но тот упрямо цеплялся за то последнее, что казалось спасением. Ровно до того момента, пока в голове не мелькнуло короткое "Ужалил, сука", после чего Минхо провалился в беспокойную темноту.

Страх – штука иррациональная. Появляется неожиданно из неоткуда и так же неожиданно и в никуда исчезает. Он может неприятно колоть кончики пальцев, может притормаживать деятельность сердца и мозга, а может, словно с головой окунуть в ледяную воду, выбить из легких весь воздух и заставить умирать в жестоких и длительных муках. Или может дать толчок вперед и причину двигаться дальше. Его действие на человеческий организм не поддается логичным объяснениям и определениям, в связи с чем невозможно вовремя собраться, абстрагироваться от него и поступить правильно.

Холодно, жутко, одиноко, нечем дышать. Тот самый страх мешает думать и правильно действовать, из-за чего руки быстро сбиваются в кровь о стекло, которое, казалось бы, невозможно разбить, а легкие заполняет какая-то непонятная жидкость. Жидкость, насыщенная кислородом и явно еще какими-то магическими свойствами, не убивает организм, но старательно вводит в состояние анабиоза. Силы заканчиваются слишком быстро, будто какой-то умник вычерпывает их огромным ковшом – еще несколько вялых ударов и тело становится похожим на тряпку. В нем не остается ничего, что могло бы обозначить все еще теплящуюся жизнь. Но она есть. Она пытается вернуть сердцебиению привычный ритм, заглушить страх, который расползается поверх всех остальных эмоций, словно нефтяное пятно по штильным водам океана. Но все действия извне оказываются сильнее.
На коже пятнами ощущается прохлада от прикрепленных приборов, назначение которых неизвестно. До ушей доносятся незнакомые голоса. В голове лениво шевелятся мысли, смысл которых теряется почти мгновенно. И все это перемешивается, запутывается в один клубок из лиц, мест, эмоций, воспоминаний. Разум как-то между делом отмечает, что голоса, доносящиеся сквозь толщу вязкой жидкости, холодные, безэмоциональные – будто люди, которым они принадлежат, следят за скучным экспериментом, длящимся десятки лет. Их определенно не интересует, что чувствует тот, на кого направлены их взгляды.
- Минхо.
Нет никаких сил, чтобы открыть глаза.
- Минхо.
Единственный голос из всех, что кажется знакомым.
- ПОРОК – это хорошо.
Какая-то глупая и непонятная фраза, сказанная уже кем-то другим, заставляет собрать все свои силы в кулак и посмотреть на тех, кто пытается достучаться.
Непонятно, кто они такие, что им надо и почему выбрали именно его.
Медленный поток мыслей в эту самую секунду обрывается – мозг сосредотачивает все свое внимание на двух лицах, которые еле видны через толстое стекло и мутноватую жидкость. Никаких цветов, отличных от черно-белой гаммы, окружающий мир не имеет, поэтому невозможно определить, какого цвета их волосы и глаза, можно увидеть только размазанные черты, которые врезаются в память, но пока не вызывают никаких ответных реакций. Они улыбаются так, будто все, происходящее является абсолютной нормой, будто одни люди имеют право ставить себя выше и мучить других. Конечно, может они пытаются достигнуть каких-то важных для всех результатов, переступая через человечность, если, конечно, там изначально было через что переступать, но верится в эту миссию слабо. 

А потом все тело прошибает невыносимой болью, каждую мышцу сводит судорогой, из горла вырывается крик отчаяния на грани с безумством. Ощущения можно сравнить с ударом током, после которого больше не живут, со средневековой пыткой, где человека в прямом смысле слова разрывают на части, с варкой в тысячеградусной воде. И все это заживо. И все это одновременно. И все это уже не только во сне-воспоминании, но и в реальности, там, где крик слышат десятки и без того перепуганных парней. И самое фиговое, что от этой боли так просто не скрыться. Даже посредством смерти.

У каждого есть свой болевой порог. Кому-то достаточно уколоть палец иголкой, чтобы упасть в обморок, кому-то для этого и продолжительных побоев будет недостаточно. Болевой порог Минхо же находится где-то посредине, поэтому сработавший по прибытию в Глэйд защитный механизм в виде потери сознания был единственным, что защищал куратора от моментального и бесповоротного сумасшествия. Однако, организм тоже дает сбои, и его хватает ровно до того момента, пока боль не уменьшается всего на пару единиц ее измерения, которую когда-то и зачем-то придумали ученые. Парадокс в том, что с возвращением сознания крик не становится громче (наверное, уже просто некуда), а затихает и резко сменяется болезненными стонами. Рука вцепляется в запястье сидящего рядом друга, словно ища спасения, словно мечтая поделиться с кем-то этой болью, которую вдвоем пережить в разы легче, чем одному.
Поначалу красные, воспаленные глаза смотрят в потолок, сквозь него, в безоблачное небо, молят кого-то несуществующего о помощи, а уже в следующую секунду прожигают Ньюта. Теперь безмолвно просят помощи у него, хоть Минхо и знает, что не получит ее. По крайней мере, не прямо сейчас. Противоядие есть. Его наверняка уже вкололи. Надо просто подождать, когда оно подействует.
- Как же ты херово выглядишь, - азиат даже пытается улыбнуться - выходит, правда, не очень; все тело ноет, легкие горят, дико хочется материться во весь голос и ногтями царапать стены, таким образом выплескивая боль в окружающий мир, не особо заботясь о том, кому в итоге она еще прилетит по голове - главное, не чувствовать самому. Хочется собственными руками разодрать себе грудь на месте укуса, чтобы яд паром вышел наружу, чтобы скорее можно было насладиться свободными и глубокими вдохами, а не рваными, хриплыми и болезненными, которых недостаточно организму.