Охота стала последней каплей. Видит Бог, я долго держался; больше года, если считать с момента, как признался себе, что мы тратим время попусту. Отец считает правильным мотаться из штата в штат, кидаясь за каждым непроверенным слухом – да  пожалуйста, это давно стало целью его жизни, не переубедишь, как ни пытайся. Но  почему мы с Дином должны свою жизнь на это положить? У Дина детства не было – всю сознательную жизнь со мной няньчился, а я… ужасно прозвучит, но я ведь и не знал маму. Она спасла меня ценой собственной жизни, я благодарен ей, с теплотой смотрю на фотографию, которую иногда показывает Дин – но я не знаю эту женщину, и, если уж на то пошло, какая мать желала бы своим детям такой участи? Ведь когда все случилось, они с отцом не пытались осесть и жить как обычные люди? Мама умерла, чтобы уберечь свою семью от всех сверхъестественных напастей, но вместо того, чтобы выполнить ее последнюю волю, мы, как наскипидаренные, носимся от одного пожара к другому, разглядываем жертв с надеждой – а вдруг кто из них сгорел на потолке?
Да, мы спасаем людей, это хорошо. Мы герои. Когда я был ребенком, восхищался отцом и братом. Особенно братом, отец всегда был дальше как-то, старше. А Дин – почти ровесник, а уже герой, защитник. Я хотел стать таким, как он. И желание испарилось не сразу, поначалу мне тоже нравилось чувствовать себя героем. Первая охота, похвала отца, гордый взгляд Дина – я этого не забуду. Отпустило позже, когда охота стала рутиной, и привычкой. Всех монстров не убьешь, даже если жизнь на это положишь, зато ни на что другое времени уже не останется. На жизнь не остается времени. И тут невольно задаешься вопросом: «а почему я?» Почему мы-то должны становиться этими самыми героями – смотри, прошло десять лет и у слова уже горький привкус разочарования – и отказываться от собственной жизни ради спасения чужих? За это даже не платят! Знаете, не такой уж я альтруист. Одни становятся пожарными и спасателями, а другие – учителями и адвокатами. И выбирают свою дорогу сами. Никто будущего спасателя в воду не сталкивает и от лодки багром не отгоняет. Вот и со мной не надо… багром.
А охота эта даром, что завершилась ничем, без увечий, без жертв среди мирных жителей, просто добила. Отец мрачный, раздраженный – оно и понятно, его не столько монстр волновал, сколько очередная зацепка, не оправдавшаяся, - смотрит сычом и в глазах разочарование. Дин притихший, старается под руку не лезть, как будто извиняется, как будто это он виноват, что тварь, которую двадцать лет не может догнать отец, опять ускользнула – бесит.  Нет, правда, бесит. Он сильный, смелый, все понимает про отцовскую одержимость не хуже меня – а то и лучше, и продолжает слушаться. Как дрессированный, ей-богу! Так бы и врезал между глаз. А как-то и врезал – подрались. Когда деремся, кажется, что у брата есть своя воля, что может что-то противопоставить отцу. Но нет, драка заканчивается, мы замазываем синяки, заклеиваем ссадины, а потом приходит отец – и Дин тот же верный солдатик, ожидающий приказов.
Достали. Оба. Один - своей одержимостью, другой  своей покорностью.  Им хорошо вдвоем, полное взаимопонимание. Так пусть вдвоем и остаются.
Выходим из машины, снимаем номер. На троих нет, так что мы выбираем обычный для таких случаев расклад: отец отдельно, мы с Дином. Другого шанса поговорить не будет, так что я, придерживаю отцовскую дверь, и, когда он поворачивается, выдаю:
- Это была моя последняя охота. Завтра я уезжаю.
Да, готовился. Да, думал. Отправил документы в Стэнфорд и мою кандидатуру одобрили. Между прочим, не каждому так везет! А уж среди мальчишек, сменивших за двенадцать лет два десятка школ, таких везунчиков просто нет. Я не собираюсь упускать этот шанс.
Наверное, отец видит мою решимость, потому что недолго смотрит мне прямо в глаза, а потом цедит сквозь зубы:
- Делай, что хочешь, - и захлопывает дверь у меня под носом, это не конец, нам еще предстоит «серьезный разговор», но пока что меня оставили в покое. Дин в это время открывает ключами соседнюю дверь, и когда я оборачиваюсь к нему, то понимаю, что значит выражение «на ком-то нет лица». Когда я прохожу в номер, он все еще стоит там, где стоял, и держится за ручку двери.
- Вот так просто?
- Хочешь, уедем вместе? – я знаю, что он ответит, но не могу удержаться. – Давай уедем вместе, Дин.

«Ты же не серьезно», «ты не серьезно». Вот заладил. Как будто такое в наших обстоятельствах можно сказать не серьезно.
Дин смотрит с надеждой. Отчаянной, какой-то дикой надеждой, как у истеричных женщин, уверенных, что если они будут громче плакать и сильнее горевать, полицейский одумается и скажет, что соврал и на самом деле, их муж или сын жив. Это злит. Сильнее, чем хотелось бы. Не надо меня шантажировать своими чувствами, Дин. Я не заставлял ко мне привязываться, не виноват, что на мне твой белый свет клином сошелся. Не я, а отец сделал из тебя няньку для младшего брата. И о разрушенных надеждах песню даже не заводи. Ты свои планы сам настроил и меня не спросил. Ни разу. Наоборот, стоило про колледж заикнуться – «заткнись, Сэм». Вот и дозатыкался. Думал, если я молчу, меня все устраивает? Получай теперь.
Это неправильно, Дин не заслужил такой жестокости. Он всю мою жизнь обо мне заботился, и даже раздумывать не нужно, чтобы сказать: у меня нет никого дороже и ближе. Наверное, именно потому что самый дорогой и самый близкий, я это и делаю.  Не могу простить, что проигрываю отцу. Раз за разом, снова и снова. Уж сколько мы видели от отца такого, после чего и родителем-то назвать язык не поворачивается, но Дин всегда на его стороне. Зрелище жалкое и обидное до ужаса. Наверное, какая-то часть этого отвращения у меня прямо на лице написана, потому что голос брата высушивает горькая усмешка, а потом он выбрасывает вперед кулак – мне прилетает в подбородок. На ногах я, к счастью, удерживаюсь, хоть и приходится попятиться, прижимаю руку к лицу – крови нет. Зато больно прикусил язык. Вот сволочь. Смотрю на него исподлобья: старший братец, которого я уже год как обогнал в росте, а по уму и того раньше, смотрит с вызовом, как подранный уличный кот, не хватает только воинственного завывания. Мол, давай, нападай, поучу тебя уму-разуму. А вот хрен тебе!
- Мне больно. Ты доволен? Отомстил? – не буду с тобой драться, Дин. Хотел выместить обиду и злость – не получится. Мучайся теперь, носи это в себе. Ты выбрал отца, твое дело. Я предпочитаю свободу. – И почему я должен думать об отце, скажи мне?
Пересекаю комнату, закрываю дверь. Толку, конечно, никакого, стены тут бумажные, но если отец и слушает, пусть знает, что его к обсуждению не приглашали. Дин все смотрит волком, но мне уже все равно. По-хорошему не расстанемся.
- Почему я должен думать о том, кто за всю жизнь ни разу не побеспокоился обо мне? Спроси его, уверен, он даже про мой день рождения не помнит. Мне это надоело. Я хочу жить как все. Хочу дом. Хочу друзей, обычных, которые понятия не имеют, чем гуль отличается от вендиго, и в призраков не верят. Считаешь это бегством – пожалуйста, назовешь трусом – мне все равно. Я не собираюсь посвящать свою жизнь работе, за которую не дождешься ни денег, ни благодарности и, тем более, моя жизнь не подчиняется прихотям отца. Я надеялся, ты поймешь меня, хоть попытаешься, но опоздал. Ты слишком привык быть пешкой в его игре.

Отредактировано Sam Winchester (2014-11-01 12:54:07)

Дин в своем репертуаре. Наорал – двинул – наорал. Если бы не столько лет «тренировок», я бы сразу после зуботычины ушел. Или когда разорался «уходи-пошел вон». Еще вчера я бы так и сделал. Ушел, как требует братец, побродил бы по улицам, выждал, пока Дина переполнит раскаяние и страх – он ведь боится, панически боится, что я уйду – а потом позволил себя найти и вернуть. Или сам бы вернулся утром. Он бы молчал, игнорировал, старался не встречаться взглядом, но я бы все равно заметил облегчение во взгляде, когда я вхожу в дверь, мятую одежду, которая свидетельствует о том, что не раздевался, а, может, и не спал, и пустую бутылку, наскоро закинутую под кровать. Сейчас не ушел. Ни после болезненного удара в челюсть, хоть мне еще предстоит придумать, что в Стэнфорде наплести, ни после откровенного «пошел ты». И после не ушел, когда Дин оправдывал отца. Да, он вроде как объяснял, возмущался, но я же видел за этим попытку сгладить недавнюю выходку. Мол, давай поговорим, выскажи все, врежь, в конце концов. Я слушал и чувствовал неловкость, потому что дал ему надежду. Ведь на самом деле, остался не для того, чтобы выслушать или возразить, а просто должен был дать понять, что на этот раз не будет так, как обычно.
«Дом с заборчиком» мерзким звоном прокатился по моим натянутым струнами нервам, но я сдержался и тут. Наверное, потому что знал: мой уход отомстит сразу за все и с лихвой: и за синяк на челюсти, и за сказанное сгоряча «да пошел ты», и за это жестоко выплюнутую мне же в лицо мою мечту, которую я когда-то доверил самому близкому мне человеку. Мне тогда было одиннадцать, Дин. Я и тебя видел в этом же доме с заборчиком. Тебя больше всех. Теперь я уйду, и ты подумаешь, что это тебе назло и отцу наперекор, а я-то о себе забочусь. Да, Дин, я эгоист. Ты присматривал за мной всю свою жизнь, а теперь я все брошу, брошу тебя и уйду. И у меня будет обычная жизнь и дом, который ты заранее ненавидишь.
- Дин, а может, мы не будем ссориться, а? – знаю, еще больше разорется. Ну а вдруг послушает? Вдруг поймет, что не шучу. Тогда у нас будет хотя бы еще одна ночь, чтобы попрощаться и поговорить по душам, прежде чем каждый отправится своей дорогой. – Понимаешь, дело не в ссоре. Даже не в сегодняшней охоте, она просто стала последней каплей. Я давно собирался с этим покончить, а потом пришел ответ из Стэнфорда. Я не знал, как сказать.
«И глупо надеялся, вдруг ты захочешь пойти со мной».

У Дина такое выражение лица, как будто он не может определиться, еще врезать или заплакать. Такое злое и беспомощное одновременно, и он позволяет мне это видеть, я причина этих чувств. И меня тоже раздирают противоречия. Потому что мне одновременно хочется спрятать эту неправильную, несвойственную моему старшему брату беззащитность, но  я не могу избавиться и от другого чувства: холодного удовлетворения. Не только потому что  чувствую себя отмщенным, глядя, как мучается один из моих тюремщиков. Наверное, мелькает неожиданная мысль, мне просто приятно знать, что это именно из-за меня. Я делаю его слабым и уязвимым.
Становится противно. Вы когда-нибудь чувствовали отвращение к самому себе? В тот момент, я кажусь себе ужасным мудаком. И это чувство действительно сильное.
- Дин, я…
Успеваю только начать свою покаянную речь, и он срывается на крик, снова заводит любимую шарманку. И муки совести стираются, будто и не было. Я не принадлежу тебе, Дин. Ты не заставишь меня жить так, как тебе хочется. Да ведь и не тебе – отцу. Мы вдвоем пляшем под его дудку всю свою жизнь. Если ты хочешь – продолжай. Мне достаточно.
- А тебе самому ты все еще кажешься нормальным? – да плевать на все. Опираюсь спиной на дверной косяк: руки скрещены на груди, подбородок гордо вскинут, во взгляде вызов, в голосе – насмешка. Едва уловимая, но он почувствует, кто еще знает меня так хорошо, как Дин? Впечатление от вида гордого и независимого немного портит ощутимо распухающая губа. – Скажи мне, Дин, в каком месте нормально то, что мы делаем? И я сейчас говорю не об охоте, это еще хоть в какие-то рамки укладывается. Я говорю об этих метаниях отца, о том, что мы бросаем все и срываемся с места, стоит краем уха услышать про пожар с человеческими жертвами.
Последний вопрос я игнорирую столько, сколько могу. Главным образом, потому что знаю, какой эффект произведет мой ответ. Дин, мой бедный старший братец, такой мудрый и такой наивный одновременно, думает, что между нами нет тайн. Я не сомневаюсь даже, что он сам следует этому правилу и ничего от меня не скрывает, кроме, может, самых интимных мелочей, о которых, впрочем, стоит только спросить, и расколется. И даже раз за разом натыкаясь на свидетельства моей неискренности, он все никак не может поверить, что его открытость невзаимна. И сейчас мне действительно жаль наносить удар, от которого наша связь, казавшаяся крепче всех уз на свете, может и не оправиться.
- Мне пришел ответ в октябре.
Семь месяцев назад я отправил письмо и получил ответ. Они готовы были меня принять еще тогда, но вот, две недели назад, я узнал, что мне назначили стипендию. Больше полугода я скрывал от вас с отцом правду.
Прости, Дин.
Только посмотрев ему в лицо, я понимаю, что сказал это вслух.